Неточные совпадения
Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в
угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо,
тепло и уютно ей там лежать.
За церковью, в
углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел в маленькую,
теплую комнату, сел у двери, в
угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не было, в
углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение
теплого, клейкого пота.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь.
Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол.
Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Остальной день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь
угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него свет и
тепло — как хорошо жить с этим!
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины — это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным
углам разольется ровный свет, несколько градусов
тепла, и комната повеселеет.
Вера с радостью слушала Райского; у ней появился даже румянец. Самая торопливость его передать ей счастливое впечатление, какое сделал на него «медведь» и его берлога,
теплый колорит, в который Райский окрасил фигуру Тушина, осмыслив его своим метким анализом, яркая картина быта, хозяйства, нравов лесного
угла, всей местности — все это почти увлекло и Веру.
В этих роскошных палатах не было такого
угла, в котором притаилось бы хоть одно
теплое детское воспоминание, на какое имеет право последний нищий…
Ольга Порфирьевна уже скончалась, но ее еще не успели снять с постели. Миниатюрная головка ее, сморщенная, с обострившимися чертами лица, с закрытыми глазами, беспомощно высовывалась из-под груды всякого тряпья, наваленного ради
тепла; у изголовья, на стуле, стоял непочатый стакан малинового настоя. В
углу, у образов, священник, в ветхой рясе, служил панихиду.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит в
углу и умирает. Что она умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал
теплый, как овчина, жирный запах гнили.
Действительно, в
углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на
теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
Даже Родион Антоныч в своей раскрашенной хоромине никогда не мог достигнуть до этого идеала
теплого, уютного житья, потому что жена была у него русская, и по всему дому вечно валялись какие-то грязные тряпицы, а пыль сметалась ленивой прислугой по
углам.
Она ушла в
угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей, сидя у стола, долго слышал
теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал ветер.
Он подошел к окну, прислонился лбом к
углу стены рядом с Ромашовым и, задумчиво глядя в
теплый мрак весенней ночи, заговорил вздрагивающим, глубоким, проникновенным голосом...
На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго ходили они рядом взад и вперед по столовой. Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом
углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на крыльцо, расцеловался с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то
теплее закутывайте! или кутййки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! — и крестил при этом воздух.
— Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним, как бы согреть и напоить меня, старого,
теплым, а не знает того, что согреть меня может иной
уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый… седой… полумертвец… умру лежачим камнем и… потеряю утешение сказать себе пред смертью, что… силился по крайней мере присягу выполнить и… и возбудить упавший дух собратий!
Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние,
тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым
углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
…Ночь. Лампа зачем-то поставлена на пол, и изо всех
углов комнаты на её зелёное пятно, подобное зоркому глазу Тиунова, сердито и подстерегающе смотрит
тёплая темнота, пропахнувшая нашатырём и квашеной капустой. Босый, без пояса, расстегнув ворот рубахи, на стуле в ногах кровати сидит Максим, то наклоняя лохматую голову, то взмахивая ею.
В большой комнате, которую мы для себя заняли, Борис Савельич тотчас же ориентировал нас к
углу, где была
тепло, даже жарко натопленная печка. Он усадил меня на лежанку, матушку на диван и беспрестанно прибегал и убегал с разными узлами, делая в это время отрывочные замечания то самому дворнику, то его кухарке, — замечания, состоявшие в том, что не вовремя они взялись переделывать печки в упокоях, что темно у них в сенях, что вообще он усматривает у них в хозяйстве большие нестроения.
Стояло великопостное время; я был тогда, как говорю вам, юноша
теплый и умиленный, а притом же потеря матушки была еще насвеже, и я очень часто ходил в одну домовую церковь и молился там и пресладко, и преискренно. Начинаю говеть и уж отгавливаюсь — совсем собираюсь подходить к исповеди, как вдруг, словно из театрального люка, выростает предо мною в темном
угле церкви господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если он чем-нибудь меня обидел.
Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам-портным… До слез жаль
теплого, светлого
угла, славных сослуживцев-сторожей, милых мальчиков… То-то обо мне разговору будет! [С лишком через двадцать лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.]
— Молчите, молчите, — запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша. — После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше
угля и оденьте меня чем-нибудь
тёплым — я все зябну.
Измученный бессонными ночами, проведенными на улицах, скоро он заснул, вытянувшись во весь рост. Такой роскоши — вытянуться всем телом, в
тепле — он давно не испытывал. Если он и спал раньше, то где-нибудь сидя в
углу трактира или грязной харчевни, скорчившись в три погибели…
Счастлив хоть одним был он, что его Лиске живется хорошо, только никак не мог в толк взять, кто такой добрый человек нашелся, что устроил собачью богадельню, и почему на эти деньги (а стоит, чай, немало содержать псов-то) не сделали хоть ночлежного
угла для голодных и холодных людей, еще более бесприютных и несчастных, чем собаки (потому собака в шубе, — ей и на снегу
тепло). Немало он подивился этому.
Проповеди его были не подготовленные, очень простые,
теплые, всегда направленные к подъему наших чувств в христианском духе, и он произносил их прекрасным звучным голосом, который долетал во все
углы церкви.
— Здравствуйте… — И она назвала меня просто по фамилии. До этих пор я знал только ее лицо, выступавшее из-за других в дальнем
углу. Теперь увидел ее фигуру. Она была высокая, с спокойными движениями. У нее была пепельно-русая коса и темно-коричневое платье. Я был очень застенчив и робел перед женщинами. Сам я казался себе неинтересным и несуразным. Но на этот раз я почувствовал какую-то особенную простоту этого привета и тоже
тепло и просто ответил на пожатие.
Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по берегу реки, по задворкам, в сад вдовы Баймаковой. В
тёплом воздухе гудят комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа. Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень в сад, Артамонов тихонько проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из
угла его встречает опасливый шёпот...
Они беседовали до полуночи, сидя бок о бок в
тёплой тишине комнаты, — в
углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не забывал и горожан...
В увлечении беседы редкая из присутствующих замечала, как прибрежные ветлы постепенно окутывались тенью и в то же время все ярче и ярче разгорался закат; как нежданно вырывался из-за
угла соседней дачи косой луч солнца; как внезапно охваченные им макушки ветел и края заборов отражались вместе с облаком в уснувшей воде и как, одновременно с этим, над водою и в
теплом воздухе появлялись беспокойно движущиеся сверху вниз полчища комаров, обещавшие такую же хорошую погоду и на завтрашний день.
Марфа Андревна велела показать себе недоношенного внука, взглянула на него, покачала сомнительно головой и потребовала себе из своей большой кладовой давно не употребляющуюся кармазинную бархатную шубку на заячьем меху. Ребенка смазали
теплым лампадным маслом и всунули в нагретый рукав этой шубки, а самую шубу положили в
угол теплой лежанки, у которой стояла кровать Марфы Андревны. Здесь младенец должен был дозреть.
Не подумал и — без воли — пошёл за нею. Вот я в комнате; на стене лампа горит, в
углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то, на столе — самовар. Уютно,
тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из
угла смотрит на меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне — зачем пришёл? Кто такие?
Погода эти дни была дурная, и большую часть времени мы проводили в комнатах. Самые лучшие задушевные беседы происходили в
углу между фортепьяно и окошком. На черном окне близко отражался огонь свеч, по глянцевитому стеклу изредка ударяли и текли капли. По крыше стучало, в луже шлепала вода под желобом, из окна тянуло сыростью. И как-то еще светлее,
теплее и радостнее казалось в нашем
углу.
«Очень рад вас видеть, господа!» Что касается до гостей, то Ферапонт Григорьич сохранял какую-то насмешливую мину и был очень важен; музыкант немного дик: поздоровавшись с хозяином, он тотчас же уселся в
угол; две неопределенные личности, одна в
теплом пальто, а другая во фраке бутылочного цвета, были таинственны; сибарит весел и только немного женировался тем, что хозяйский сюртук был не совсем впору и сильно тянул его руки назад.
Непобедимая истома вдруг охватила тело Арбузова, и ему захотелось долго и сладко, как перед сном, тянуться руками и спиной. В
углу уборной были навалены большой беспорядочной кучей черкесские костюмы для пантомимы третьего отделения. Глядя на этот хлам, Арбузов подумал, что нет ничего лучше в мире, как забраться туда, улечься поуютнее и зарыться с головой в
теплые, мягкие одежды.
Им отвели большой,
теплый кабинет, красный с золотом, с толстым светло-зеленым ковром на полу, с канделябрами в
углах и на столе.
В трактире было
тепло, вкусно щекотал ноздри сытный запах, дымок махорки колебался тонким синим облаком. В
углу открыто окно, и, покачивая лиловые сережки фуксии, шевеля остренькие листы растения, с улицы свободно втекал хмельной шум ясного весеннего дня.
— Люблю я вот эдакие помещения, — заговорил Семенов, ткнув рукою в
угол. — Тихо, и мух нет. Муха — солнышко любит,
тепло…
Войдя в открытую, висевшую на одной петле дверь щелявой пристройки, расслабленно прильнувшей к желтой, облупленной стене двухэтажного дома, я направился между мешками муки в тесный
угол, откуда на меня плыл кисловатый,
теплый, сытный пар, но — вдруг на дворе раздались страшные звуки: что-то зашлепало, зафыркало.
Мы забрались в «дыру» и легли, высунув из нее головы на воздух. Молчали. Коновалов как лег, так и остался неподвижен, точно окаменел. Хохол неустанно возился и всё стучал зубами. Я долго смотрел, как тлели
угли костра: сначала яркий и большой,
уголь понемногу становился меньше, покрывался пеплом и исчезал под ним. И скоро от костра не осталось ничего, кроме
теплого запаха. Я смотрел и думал...
Потом он идет в дальний
угол первого взвода и садится между печкой и ружейной пирамидой на высоком табурете с залосненным и почерневшим от времени сиденьем. От железной печки идет легкое
тепло вместе с запахом угара. Меркулов глубоко засовывает руки в рукава и задумывается.
Отец Вавила взял кота и, положив его на колени, брюхом кверху, щекотал ему горло. Точно теньеровская картина: белый как лунь старик с серым толстым котом на коленях, другой полустарик в
углу ворочается; разная утварь домашняя, и все это освещено
теплым, красным светом горящего очага.
Мельник со своей подругой уселись в тёмном
углу, у двери в маленькую комнатку, им хорошо был виден весь трактир, освещённый пятью стенными лампами. Их стол стоял у открытого окна; с улицы на них веял
тёплый ветер, густой от смешанных запахов.
Весь этот внезапно остывший
угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с разоренным гнездом «домовитой» ласточки: все разбито и истерзано бурею, убиты птенчики с матерью, и развеяна кругом их
теплая постелька из пуха, перышек, хлопок…
Часу в десятом
теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту, на
углу Пушкарной и 3-й Посадской улиц.
А когда есть
тепло, то есть и движение. Какое ни на есть движение — все от
тепла, — либо прямо от солнечного
тепла, либо от
тепла того, которое заготовило солнце в
угле, в дровах, и в хлебе, и в траве.
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его болела, на лбу выступил холодный пот… В
углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько, от всего так и веяло
теплом и присутствием женской руки, но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в комнате, около женина туалета и насмешливо мигал ему…
Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по
углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и
теплая ночь смотрит в них из сада, залитого лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.
Катя, спеша, развешивала по веревкам между деревьями сверкающее белизною рваное белье. С запада дул
теплый, сухой ветер; земля, голые ветки кустов, деревьев, все было мокро, черно, и сверкало под солнцем. Только в
углах тускло поблескивала еще ледяная кора, сдавливавшая у корня бурые былки.
По бокам, подобрав ноги
углом, сидели капитан Кузьмичев и Аршаулов, все такого же болезненного вида, как и год назад; очень слабый и потемневший в лице, одетый
тепло, в толстое драповое пальто, хотя было и в тени градусов восемнадцать.
«светом становится все, чего я коснусь,
углем становится все, что я оставляю». И сиявшее таким ярким светом личное счастье превращается в перегоревший
уголь, в золу, которая совершенно неспособна дать душе ни света, ни
тепла.